Психологическая травма

Как ни удивительно, но мысль о том, что причиной психических и психологических проблем может быть травматический аффект, долго не имела места в психологии. Понятие психическая (психологическая) травма появилось благодаря исследованиям Шарко, Фрейда, Блейера и опыту Первой мировой войны.

Что же такое психическая травма? Вот определение из Энциклопедического словаря по психологии и педагогике: «Психическая травма – общий термин, обозначающий психологический опыт, к которому в силу определённых обстоятельств индивид оказался не готовым и который нарушает его соматическое, психологическое, личностное функционирование и/или влечёт нарушения поведения».

Согласно Фрейду, психическая травма представляет собой неожиданное чрезмерное раздражение, с которым человек не в силах справиться и под влиянием которого привычные способы функционирования психического аппарата оказываются бессильными, в результате Эго становится абсолютно беспомощным.

Для травматизации важна не сама травма, а невозможность ее отреагировать, непереносимость раздражения, невозможность связать аффект (сильное эмоциональное переживание). Эта степень восприимчивости личности и степень чрезмерности раздражителя у каждого человека своя.

Еще в ранний период своей научной деятельности Фрейд замечает, что в борьбе с симптомом важно воскресить воспоминание о травмирующем событии. Если травма отреагируется адекватным действием – от оплакивания до акта мести, - то снижается острота переживаний и аффект убывает. Если же возможности для отреагирования нет, то аффект подавляется, он вытесняется, превращается в симптом. Если отреагировать действием невозможно - помогает речь. Фрейд говорит, что язык – суррогат поступка, в речи можно вербализировать свои переживания и таким образом пережить травму. «Воспоминания, лишенные аффекта, почти никогда не бывают действенными; пси¬хический процесс, который развивался первоначально, нужно воспроизвести как можно ярче, довести до statu snascendi (момент зарождения) и затем выговорить».

Именно психоанализ может выявить глубинные причинно-следственные связи и, работая с вытеснением, регрессивными и реактивными проявлениями, помочь человеку преодолеть травму.

Фрейд пишет, что в психике индивида происходит два разнонаправленных процесса. Человек хочет избавиться от боли, для этого ему нужно принять и пережить травму (смириться с утратой), то есть на психическом уровне – связать раздражения, - и психика стремится к этому. Но, как справедливо замечает родоначальник психоанализа, индивид никогда с легкостью не отпускает своих приобретений – будь то человек или идея, - поэтому здоровое желание психики отреагировать аффект, связать раздражения сталкивается с сопротивлением этому процессу.

Большинство психических травм спонтанно преодолеваются психикой без посторонней помощи. Если же излечения не происходит, то травма накладывает отпечаток на личность травмируемого – ослабевают умственные способности, снижается интерес к жизни, происходит уход от реальности.

Жизнь человека – это череда психотравмирующих событий, и в первую очередь важны инфантильные травмы детства, преодоление которых должно в идеале сформировать взрослые защиты и целостную идентичность личности. Если ранние взаимоотношения с матерью были, как правило, постоянными, доверительными и исполненными любви, то у нас есть источник, из которого мы можем черпать силы перед лицом перемен. Если же ребенок не получает необходимого количества материнского тепла и ласки, став взрослым, такой человек может иметь заниженную самооценку, чрезмерно зависеть от чужого мнения, страдать от избыточной тревожности, нуждаться в любви или же, наоборот, отрицать любые проявления теплоты и нежности.

Несмотря на боль, любая травма – это ещё и поиск новой идентичности, и способ наконец-то стать самим собой. Воспринимая боль одиночества, мы убеждаемся в том, что существуем в качестве отдельных и уникальных существ, уважающих других, и в том, что эти другие отличаются от нас. И от того, как мы справляемся с разлуками, переменами и сепарационной тревогой, адаптируемся или нет к утратам, зависит и течение нашей жизни. Не полностью пережитые утраты, иными словами, перемены, к которым мы не адаптировались, связывают нашу энергию, силы и ухудшают способность устанавливать отношения.

ВТОРИЧНЫЕ ПСИХИЧЕСКИЕ ТРАВМЫ

Одним из трагических последствий затянувшейся, непроработанной травмы, осложненной депрессией, является вторичная психическая травма – это травма, которая наносится не тому субъекту, который переживает горе, а тому Другому, который нуждается в эмоциональной поддержке этого субъекта, но не получает ее в силу того, что субъект, погруженный в свои переживания, не в силах эту поддержку предоставлять. Чаще всего Другой, которому нужна поддержка, - это ребенок, и нужна ему поддержка родителей, прежде всего матери.

Впервые механизм такой вторичной психической травмы описывает А. Грин в своей работе «Мертвая мать» (1980), в которой автор называет Мертвой мать, которая не умерла, а погружена в свое горе, которое не смогла пережить, отреагировать, она погружена в себя, в свою тоску – у нее развивается депрессия. В глазах маленького ребенка, о котором она заботится, она мертва психически. Причиной для развития подобной депрессии у матери может быть утрата одного из детей, потеря любимого, превратности судьбы, развод, неизлечимая болезнь и т.д. Или, например, переживание матерью преждевременной смерти собственных родителей, когда ее скорбь и обида остались неразрешенными и переносятся на все отношения с детьми, которые должны быть счастливы уже хотя бы потому, что у них есть мать. Но это также — «мертвая мать», потому что определяющим ее поведение остается постоянная скорбь и утрата интереса к ребенку.

В таком случае тоска ребенка по материнской любви и вниманию приводит к депрессивным проявлениям и у ребенка. В качестве наиболее тяжелой ситуации Грин выделяет смерть другого ребенка (а также выкидыш, аборт, как правило, остающиеся неизвестными для ребенка), когда оставшийся в живых ребенок находится в раннем возрасте и не может понять причину изменившегося отношения матери. Причем изменение характера поведения и отношения матери происходит для ребенка неожиданно, вдруг, когда ничто не предвещало, что ее любовь будет утрачена. Это тяжелейшая нарциссическая травма, которая провоцирует нарушение процессов развития и идентификации, а также утрату их смыслообразующих мотивов, так как у ребенка, до этого чувствовавшего себя «центром материнской вселенной», нет никакого объяснения произошедшим переменам. Ребенок может воспринимать это разочарование как признание собственной никчемности: «Я настолько плох, что меня невозможно любить». Отцы редко откликаются на беспомощность малолетних детей, и в итоге младенец оказывается «зажатым» между «мертвой матерью» и недоступным отцом, обычно — более озабоченным состоянием матери и преимущественно — отсутствующим.

Предприняв сотни безуспешных попыток возвращения любви «утраченной» матери, включая такие (реализуемые бессознательно) «приемы», как ажитация, бессонница, ночные страхи и т. д., Я ребенка прибегает к иным формам защиты.

Ребенок может в своей психике совершить «убийство» матери, предпринятое без ненависти, ибо ребенок боится причинить даже минимальный ущерб образу матери. Он отстраняется от матери, смиряется с тем, что безразличен ей, и сам перестает вкладывать в отношения с матерью любовь и ожидание ответного чувства, он смиряется с бессознательной установкой, что он так плох, что его не любит даже мать и, следовательно, в дальнейшем не полюбит никто. В результате на нежной ткани объектных отношений матери и ребенка образуется «дыра», но они все-таки сохраняются, так как мать продолжает заботиться о ребенке, одновременно чувствуя себя бессильной любить его так же, как до погружения в горе.

Еще одной реакцией ребенка на депрессию родительницы может стать идентификация с «мертвой» матерью, которая наступает после периода «комплементарного» поведения (ажитации, демонстрации своей резвости и веселости – от я какой хороший, полюби меня), который сменяется «симметричным» (зеркальным) отображением реакций матери как единственно возможным способом восстановления близости с ней (становясь не таким, как объект, а — по сути — им самим). Все это происходит бессознательно — без ведома Я субъекта и фактически против его воли, а сама идентификация носит отчуждающий характер. Став будущей жертвой навязчивого повторения, такой субъект и во всех последующих отношениях будет активно (но бессознательно) дезинвестировать любой объект сильной привязанности, представляющий угрозу разочарования, фактически утрачивая способность любить и принимать любовь другого.

Пережив жестокий опыт зависимости от необъяснимых перемен в матери, взрослея, человек будет прилагать особые усилия для предвосхищения событий – в своем бессознательном он уверен, что будет отвергнут любым значимым человеком – учителем в школе, другом, возлюбленным, собственным ребенком. Все это приводит к раннему формированию еще в детстве проблем с противоположным полом и развитию «вторичной ненависти», проявляющейся в садистически окрашенной позиции: властвовать над «утраченным» объектом, унижать и оскорблять его, мстить ему.

КОНЦЕПЦИЯ ВЛОЖЕНИЯ И ПЕРЕДАЧА ТРАВМЫ ИЗ ПОКОЛЕНИЯ В ПОКОЛЕНИЕ

Существует направление в психологии, посвящённое отношениям поколений – трансгенерационный подход. Толчком к его развитию послужили неожиданные открытия психотерапевтов и психоаналитиков при работе с родственниками людей, пострадавших в концлагерях. Суть концепции такова: психические травмы, пережитые предками, могут наследоваться детьми и внуками, и это наследование происходит особым образом, для понимания которого не подходит рациональное суждение. Передается не просто тревожность или другие эмоции депрессивного или маниакального характера, а нечто большее.

Речь идет о передаче травмы из поколения в поколения, или о трансгенерационной передаче травмы.

Дети выживших после национальных трагедий гораздо глубже идентифицируются с родителями и проявляют признаки и симптомы, относящиеся к прошлым психическим содержаниям их родителей и в целом — к прошлому, свидетелями которого они не были и быть не могли. Главное в этой идентификации состоит в том, что подвергшиеся тяжелой психической травме взрослые могут «вложить» травматизированный образ себя в формирующуюся идентичность своих детей. В результате дети становятся носителями ущербного родительского образа.

Вамик Волкан пишет о том, что травма, пережитая большой группой (например, военное вторжение) в отличие от случайных естественных трагедий (наводнение, например) и сопровождается невыносимыми чувствами, которые переживает вся эта общность – стыд, унижение, беспомощность и дегуманизация. При этом зачастую оплакивание потери затруднено или невозможно. Если такое происходит и страдание сообщества не может быть преодолено, члены сообщества принуждают (бессознательно) последующее поколение (поколения) посредством трансгенерационной передачи травмы, завершить эти неоконченные психологические процессы.

После массовой травмы (вызванной враждебной группой) сотни, тысячи или даже миллионы индивидов вкладывают свои травматизированные образы в детей, и в итоге возникает кумулятивный эффект, который определяет психическое содержание идентичности большой группы. При этом все эти «вложенные образы» ассоциативно связаны с одним и тем же травматическим событием.

В итоге «общая задача» следующего поколения заключается в том, чтобы сохранить «память» о травме родителей, оплакать их утраты, отреагировать их унижение или (если первое не удается) — отомстить за них. Однако какие бы формы ни приобретало проявление памяти о травме в последующих поколениях, основной задачей остается сохранение ментального представления о травме предков, которое постоянно (на протяжении десятилетий и столетий) укрепляет особую идентичность той или иной большой группы.

Вамик Волкан назвал такие ментальные представления «избранной травмой» большой группы. И в ситуациях, когда этой большой группе угрожает новый этнический, национальный, экономический, политический или религиозный кризис, ее лидеры (интуитивно или осознанно) обращаются именно к этой «избранной травме», обладающей особым потенциалом для достижения эмоциональной консолидации группы.

Пример такой избранной травмы и ее актуализации во время распада Югославии приводит М.Решетников:

«В период нестабильности руководство страны (преимущественно — сербское) начинает активно эксплуатировать «память» о битве в Косово, пленении и убийстве мусульманами легендарного сербского князя Лазаря (которое состоялось в 1389 году!) В результате боснийские мусульмане, с которыми сербы относительно мирно жили как единый народ Югославии на протяжении десятилетий, стали виновниками всех бед и «легитимной» мишенью ненависти сербов… Через 600 лет после этой битвы при поддержке официальных властей были эксгумированы останки легендарного сербского князя Лазаря… В течение года перед началом «сербско-боснийской» резни гроб перевозили из одной сербской деревни в другую, и в каждой происходило нечто вроде церемонии погребения.

Этот, казалось бы, безобидный ритуал вызвал «сдвиг во времени»: национальные чувства сербов начали действовать таким образом, как если бы Лазарь был убит вчера. Произошло то, что в психоанализе обычно определяется как сгущение чувств и времени в сочетании с регрессом к более ранним (исторически) видам отреагирования. В итоге боснийские мусульмане, а затем и албанцы (также мусульмане) стали восприниматься как виновники всех исторических бед сербов, что «легитимизировало» любые формы мести: сербы начали убивать, грабить, насиловать — практически со средневековой жестокостью».

Концепция вложения работает как на уровне больших групп, так и в рамках одной семьи.

Иллюстрацией такого вложения в рамках двух поколений одной семьи может быть «феномен замещения ребёнка». У матери есть сформированный образ её ребёнка, который умер. Она вкладывает этот образ в развивающуюся само-репрезентацию её в последующем рождённого ребёнка, обычно рождённого после смерти первого. Второй, замещённый ребёнок, не имеет реального опыта взаимодействия или образа умершего собрата. Мать, у которой есть образ умершего ребёнка, обходится со вторым как с резервуаром, в котором умерший ребёнок может содержаться «живым». Таким образом, мать даёт второму ребёнку определённые эго-сообщения, преимущественно бессознательно - защищать и удерживать то, что было вложено в этого ребёнка. Очевидно, замещённые дети также развивают персональные эго - функции в согласии с тем, что было в них вложено. В некоторых случаях ассимилированная идеализированная вложенная репрезентация умершего собрата может стать мотивацией личности отличиться в определённых сферах жизни. Если эта задача неуспешна, замещённые дети не могут развить собственное интегрированное Я и, следовательно, имеют пограничную или нарциссическую личностную организацию, или даже психотическую.

Мать или другой ухаживающий, кто вкладывает ментальный образ умершего ребёнка (или другого умершего родственника), в развитии личности ребёнка реализует собственное страдание от невозможности оплакать.

«Вложение» – активный процесс, в котором инициатива исходит от взрослого. И хотя ребенок не полностью пассивен, принимая вложения взрослого, все-таки взрослый использует ребенка (бессознательно в основном) как резервуар для собственных невыносимых чувств и страданий. Травматический опыт, который создаёт эти ментальные образы, недоступен ребёнку. Тем не менее, эти ментальные образы вложены в ребёнка, но без основанной на опыте контекстуальной рамки, которая создаёт их.

В процессе вложения, те, кто вкладывают причиняющие беспокойство образы в другого человека, для того, чтобы стать «свободными» от несения этих образов в себе и для того, чтобы справиться с душевными конфликтами и тревогой, ассоциирующимися с подобными образами.

В практической работе психоаналитик сталкивается с достаточно сложной ситуацией выявления этой травмы (ведь она зачастую «передается по наследству», и о ней не всегда становится известно из истории жизни клиента) и проработки этого «вложения», которое зачастую разрушительно влияет на жизнь этого человека. Когда взрослые, которые были резервуаром для вложенных образов в течение своего детства, приходят в анализ, сопротивление их аналитическому процессу и «улучшению» внешне концентрируется в какой-то момент на возможности перестать функционировать как резервуар, или по меньшей мере изменить это условие, изменить существующее чувство идентичности. Избавление или изменение того, что было вложено в их Я инициирует тревогу относительно изменения в личной идентичности, утрачивание связей с репрезентацией матери или другого заботящегося лица, которое было «вкладывающим», и даже психологическое «убийство» вкладчика.

На определенном этапе психотерапии клиент должен отказаться быть резервуаром для страданий и тревоги своих родных. И это на самом деле очень сложный процесс, так как он предполагает, что клиент «отдает» эти непереносимые чувства обратно.